2. За последние десять лет все мы сильно переменились. Не стал исключением и поезд «Москва - Берлин», но он, приятно отличаясь от ветшающих органических созданий, трансформировался исключительно в лучшую сторону: час отправления сделался удобнее, время в пути сократилось; проводники стали приветливее, вагоны чище – и даже вековечный враг, белорусский пограничник, как-то пообтесался. В этом году к прочим благам дальних странствий добавился wi-fi (исчерпавший, впрочем, себя к государственной границе), так что дорога сделалась еще легче, еще незаметнее: с удовольствием покинув ранним утром грязноватые стогны Москвы, мы пришли в себя среди белорусских пышных пажитей; вышли поразмяться на перрон в Минске, предъявили верительные грамоты пограничному стражу в Бресте, заснули в Польше, проснулись в Германии – и здесь нас ждала некоторая неувязка.
3. Компании, сдающие машины в рент, страдают затейливой (увы, возникшей не на пустом месте) паранойей, ставя список дозволенных арендатору стран в прямую зависимость от лакомости выбранного им автомобиля: Болгария запрещена категорически, Чехия под большим вопросом, Италия – с оговорками. Последнее обстоятельство ежегодно воздвигает перед нами известные препоны: подходящие модели машин (требований, собственно, два: большой багажник и коробка-автомат) обладают для романского криминального ума неизъяснимой притягательностью, так что вечно приходится балансировать между немецкой реальностью и итальянским подсознанием (не этим ли занята и вся европейская литература двух последних столетий?). В этот раз я, прельстившись фиоритурами германских рекламистов, заказал какой-то новомодный Opel; вместо него (в полном соответствии с правилами) нам преподнесли ключи от футуристического, но весьма поджарого Volvo, в рудиментарный багажник которого могла бы влезть лишь сумочка со скоромным прозвищем, а никак не наши семейные добротные чемоданы. Сложные многоязычные переговоры (в которых я подавал реплики осклабленным мычанием, как жертвенный бык в несохранившейся пьесе умозрительного древнегреческого авангардиста) увенчались категорическим успехом: был выдан темно-синий шведский универсал, снабженный отчего-то зимней резиной и увещательными напутствиями оберегать его юность (на одометре было меньше трехсот километров). Хлопотливое берлинское утро обступило нас, провело переулками и аккуратно выпустило на могучую трансгерманскую автостраду.
4. Любое путешествие представляет собою конгломерат отраженных мифов – бежишь ли ты из осажденного города, несешь радостную весть своему сюзерену или разыскиваешь милую, унесенную невесть куда зловредной крючконосой птицей: все это измельчено и перемешано так, что порой не сразу понимаешь, откуда этот странный укол в сердце, дрожащий резонанс. По какому бы шоссе лирический герой не пробирался из Германии на юг, если он делает это не в кромешной тьме, то рано или поздно случится момент, когда над горизонтом встанут белые контуры гор, до поры притворяющиеся облаками – и это миг, ради одного которого стоило двинуться в путь. Добравшись до миниатюрного австрийского Zoll (две избы, сарай, отель, коровы – и над всем висит сардоническая усмешка снисходительного топографа), немедленно оставили снаряжение и пошли гулять в гору – под усиливающимся дождиком, среди поспевшей земляники. Эластичные щупальца московских забот обмякали и отцеплялись одно за другим: настолько все вокруг было противоположным жизни, которую мы привыкли вести большую часть календарного года. С холма доносилось позвякивание коровьих колокольчиков (в идентификации коих слух пользовался дружеской – и едва ли не избыточной – помощью обоняния); на вершине, вне нашей досягаемости, разлеглось – уж наверное голубое! – озеро; внизу, сквозь узорчатые просветы, виднелся наш отель; дождь усиливался, туман заползал в долину.
5. Как устроены пути миграции туманов? Насколько они тождественны облакам – и плавно ли один перетекает в другое? Существовал ли (говорю конкретно) шанс, что клочья этого тумана, вдруг собравшись и перевалив через оснеженную гряду в Италию, встречали нас следующим вечером в Доломитовых Альпах? Как бы то ни было, тропы наши временно разошлись – и ярко-кубовое небо без единого облачка венчало божественный пейзаж окрестностей Großglockner, высочайшей австрийской вершины. Вручив скромную мзду смотрителю горной трассы, получаешь доступ к череде серпантинов, приводящих к центральному пункту паломничества: леднику Pasterze. Выросшая вокруг него инфраструктура вскоре, вероятно, окажется у баснословного разбитого корыта, ибо бедняжка-ледник сжимается, что твоя шагреневая кожа. По мере спуска в высвобождаемую им впадину проходишь мимо хронометрических табличек и фотографий: вот таким (еле помещающимся в каменистом ложе) наш исполин был в конце прошлого века; так он истаял к 1900-му. В вожделенно холодной России кое-кто в бородке и пенсне писал «Я ловил бесплотным ухом содроганье ледников» - а плоть прототипа продолжала ежиться. Шагая вниз по каменистой тропе, я прошел табличку с годом своего рождения (до вековых льдов оставались сотни метров), потом годы рождения своих детей… мы росли, а он испарялся, обращаясь в дождь и туман (добралась ли хоть одна капелька до наших мест?). Мы подошли к морене - постели тяжелобольного: череда лужиц с зеленоватой водой, выстеленных отполированной галькой, вела к его сероватой, белесо-голубой на изломе плоти. Еще могучий складчатый хвост вел в неприступное на вид ущелье; обращенная к нам часть изъязвлялась на глазах, проливаясь прозрачными ручейками. Как и всякий пример овеществленного времени, он был вопиюще неуместен своей монументальностью; по-птичьи заглядывая в ледяную щель, я пытался высмотреть там… что? Последние проклятия питекантропа? (недурное, кстати, название для музыкального альбома). Мамонтовый бивень? Руку с альпенштоком (берегитесь, Лев Давидович)? Там не было ничего, кроме льда и журчания, журчания и льда.
6. В почти кромешной тьме, под недружелюбные подсказки лукавого навигатора (ему, засидевшемуся, хотелось покататься – и он провел нас сильно кружным путем), мы подбирались к деревне Misurina, на берегу одноименного и легендарного озера: в этих местах за каждой водной гладью имеется трагическая история о пылкой девической поневоле охолонувшей натуре. Среди разбросанных там и сям огоньков светился наш исполинский отель, в фойе и на стоянке которого был сущий вавилон (особенно смутительный после долгой дороги в темноте и одиночестве). Извивающийся ужом портье отправил нашу машину в подземный гараж (из которого мудрено было отыскать выход), а нас самих – в скрипучий номер, исполненный типичного итальянского гостиничного жлобства: кровати на львиных лапах, розетки, в которые невозможно всунуть ни один электроприбор и пронизывающий холод. Все это было немедленно забыто при первых лучах восходящего солнца, ибо с балкона открывался вид, необыкновенный даже по здешним меркам (человек XIX века промолвил бы «чистый Белотто»; конца XX воскликнул бы: «фотообои!», мы скажем – «фотошоп») – под редкими облачками, в окаймлении зеленых берегов бездвижно лежало синеватое озеро, чуть оживленное просвечивающими кустиками водяной чумы, а за ним вставали охристые угловатые Доломиты, берегущие в своих складках последние снежные запасы. Мы торопились в Венецию, так что могли лишь на секунду заглянуть к божественной триаде Tre Cime di Lavaredo – высоченным и декоративным горным близнецам - и не пошли на трехчасовой маршрут, демонстрирующий все степени их фотогеничности. В этой части Европы перелистывание впечатлений происходит с неимоверной скоростью – и вот уже горы сменились сельскохозяйственной равниной (сквозь нее умелый путешественник провидит в одну сторону – холмы Тосканы, в другую – каменистое прибрежье Лигурии), по которой ровное шоссе ведет прямиком к La Serenissima. Единожды постигнув прихотливую итальянскую придорожную логистику (главная тайна которой – то, что кофе надобно оплатить в кассе, а потом с чеком подгрести к барристе), начинаешь чувствовать себя по свойски в этих пейзажах, исподволь наслаждаясь последними мгновениями самости – ибо в Венеции человеку надлежит быть почтительным.
7. Мне несимпатичен распространенный снобизм опытных туристов, особенно сгущающийся в текстах, вышедших из-под русского пера (и прежде всего – некоей леди, чей социальный функционал – помесь сколопендры с наперсточником). Мне не кажется, что приехать в Венецию на полдня, покататься на гондоле и подняться на кампаниллу Сан-Марко – такое уж пустое занятие; мне не хочется отделять себя от тысяч и тысяч прогуливающихся по главным местным достопримечательностям; мое стремление к уединению имеет сугубо психологические основания. Благодарные судьбе за дозволение в пятый (или шестой? запамятовал) раз припасть к этим истокам и источникам, отныне мы сосредотачиваемся на частностях. В двух пересадках вапоретто от натоптанных троп лежит небольшой островок Торчелло, исторический пращур Венеции, заселенный в V веке беглецами, спасавшимися от гуннов. Логика истории, призвав на помощь малярию, опустошила его к XII веку, оставив памятником своего величия несколько построек, возводившихся в изрядной спешке к 1000-му году: ожидался (и, возможно, наступил) конец света. От пристани под палящим солнцем ведет единственная тропа: слева два ресторана, справа – «мостик дьявола» - один из немногих (а то и единственный) оставшийся в Венеции мост без перил – а каких-то несколько столетий назад они все были таковыми; прямо по курсу – отель (так вот, куда шли пижоны с чемоданами!) – и тут все исчезает, а остаются: заболоченный залив (собственно, laguna morta, изгнавшая аборигенов), ежевичные кусты среди зарослей рогоза и остреца, кампанилла в лесах; церковь, собор с баптистерием. Исключительные по красоте фрески памятны были с прошлого визита (девять лет назад! как время-то летит!), так что отпущенный на свободу взгляд набрел на удивительный, но неприметный бестиарий, вольготно расположившийся в церкви: приземистые свино-львы на внутренней оградке, изумленная рысь, впечатанная в чашу для святой воды, висящий на хвосте лев, застывший в паркосизме тысячелетнего озорства. На обратном пути к причалу делается виден обнесенный проволокой пустырек со скромной табличкой «продается»; на миг со скоростью выроненного микрофильма (целлулоидный хруст, насмешливые взгляды) раскручивается альтернатива предстоящей жизненной скукоте: домик, садик, ревнивые – и беспочвенные – опасения рестораторов, большая табличка, анонсирующая добрейшую из собак… но не пропасть обратным билетам, не обмануть ожидания пароходика, разводящего свои умозрительные пары.
8. Другой день почти полностью провели в Gallerie dell'Accademia: в принципе, у нас была одна надобность комментаторского свойства (хотелось сверить с NN впечатления об источниках одного популярного экфрасиса, о чем, надеюсь, впредь, хотя и не немедля), но предлог этот был отчасти и надуманным – ибо музей этот принадлежит к числу любимейших на свете. Лучшие картины венецианцев взывают к перечитыванию – и только на второй, третий, четвертый взгляд замечаешь в «La creazione degli animali» Тинторетто, что пока рыбы (предводительствуемые осетром) и птицы в ужасе разбегаются, не забывая наслаждаться своей свежеобретенной сущностью, олень второпях пасется, а зайцы шушукаются, меланхолический песик спокойно нюхает прибой, твердо зная, что скоро он понадобится Создателю. Впрочем, этот метод медленного, прости Господи, чтения, дает и регулярные сбои, как с «Аллегориями» Беллини (самого надменного из всей плеяды): вот крылатая леди с мохнатыми лапами и повязкой на глазах, а вот два джентльмена несут раковину, из которой на ходу вылупляется третий, а здесь беременный Наполеон гонится с блюдом фруктов за римским стражником (пользуюсь своими записями, а не ищу неспортивного подобия в сети). Как хорошо, что языковой барьер и невежество отделяет меня от неизбежных толкований беллиниевских умыслов! – хватает и той ереси, что пишут компатриоты о его пленительном двойнике в нашей поэзии.
9. В третий день поехали (хм, поплыли) на Сан-Микеле – под порывами ветра, разгоняющего застоялую жару. С венецианской практичностью остров мертвых расположен точнехонько напротив городской больницы, так что врач и больной могут – один, привстав с операционного стола, а другой – подойдя к окну, пронаблюдать за судьбой недавнего пациента (соседа по палате). Пока наш долгожданный кораблик скрипуче швартуется у кладбищенского причала, начинается дождь – и толпа разномастных граждан, направляющихся на развеселый Мурано, смотрит на нас с уважительным сочувствием. Мимо мраморного колумбария (неуловимо напоминающего наши новостройки, в одной из которых я ныне сочиняю для вас эти извилистые фразы), мимо рвущего сердце детского кладбища, мимо щеголеватого захоронения военных моряков – мы следуем к просторному, но небольшому православному участку. Здесь мало что изменилось: розовый куст, посаженный на могиле Бродского, разросся и заматерел; мраморную плиту, прикрывающую покойника по имени «Чемпион» разорвало прущими из его праха витальными кустиками, с надгробия Дягилева убрали балетные тапочки (зарядившиеся, наконец, посмертной праной пермской везучести) – в остальном все осталось прежним, хотя, кажется, безымянные кресты («…вник …ский», «…стного утра») еще сильней ушли в землю. Меланхолически бродя между осокорями, я услышал торопливые шаги своей дочери, обнаружившей в одной из зарешеченных ниш галереи стопку старых книг, по виду – русских или славянских – и вот уже, влекомый неистребимым инстинктом, я приступаю к вежливому вторжению в царство покоя, с которого я начал свое правдивое повествование. Судя по соседству с нехитрым кладбищенским инвентарем и свежим ранам между листами, они (это оказались синодальные издания второй половины XIX – начала ХХ века) использовались здесь на растопку – и я, конечно, бескорыстно спас бы их, если б мог полностью исключить соответствие этого последней воле владельца. Размышляя над превратностями судьбы под все усиливающимся ветром, мы двинулись с кладбища.
(Предполагаемые продолжения:
1. Иллюстрированное приложение. Москва – Венеция.
2. Путевые заметки. Венеция – Agay – Швейцария – Москва
3. Иллюстрированное приложение. Венеция – Agay – Швейцария – Москва).
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →