«Начало в 6 часов вечера.
I. Декламация. 1. Аленушка. 2. Хрюшка. 3. Как на базар ездили. 4. Круглый год (Из Родиноведенья Янверка), 5. Маленький труженик. 6. Ваня. 7. Перед ужином. 8. Ямщик и медведь. 9. Наследство. 10. В самый зной пегашку Лизу. 11. Песнь о книге. 12. Жук учитель. 13. Три загадки. 14. Как комар убился (Из «Солнышка» II и I частей Янверка). 15. Детки что знамена (Скобеева). II. Представление: Весенние дни: сцена из народного быта Клавдии Лукашевич в 2 действиях. III. Пение. <…> После музыкального вечера – 1) танцы: для учащихся до 11 час., для других гостей до 2 час. ночи; 2) бой серпантина и конфетти, ловля рыбки и другие игры. В буфете граммофон. Конец вечера в 2 часа ночи».
Эта подробная и несколько эклектичная программа (в которой хрестоматийная Лукашевич соседствует с новинкой – стихотворением Саши Черного) увенчана именем и должностью заведующего Скамейской школы - распорядителя, чьим нервным и неровным характерным почерком исполнен этот документ. Портретов его не осталось, но один из благодарных учеников в нескольких штрихах увековечил его внешность: «Был он высокого роста, плечистый, с крупными чертами лица, лысый. Сколько милых добрых воспоминаний связано с этим замечательным человеком». Имя его – Николай Георгиевич Гейнрихсен – и он наш сегодняшний герой.
Родился он 24 сентября 1882 года: четверть века спустя одно из кропотливых русских ведомств (бюрократия иногда странным образом сопротивляется энтропии) затребует по налоговым делам документы о его происхождении – и получит справку, повествующую о том, что Ревельский цеховой Георг Фердинанд Гейнрихсен евангелическо-лютеранского вероисповедания действительно в свое время произвел на свет сына Николая Георгиевича и что к поступлению такового сына в высшее учебное заведение препятствий не имеется. В одной из анкет он позже, кстати, упомянет, что родился недалеко от Санкт-Петербурга, манкировав точным топонимом – но можно констатировать, что на рубеже веков имя его отца появляется в столичных адресных книгах: «Гейнрихсен Георг. Фед. В. О. 1 лин. 20» (Фердинанд у русских немцев регулярно делался Федором). Должность, занимаемая Гейнрихсеном-старшим – кистер лютеранской церкви Святой Екатерины на том же Васильевском острове – обычно подразумевала исполнение педагогических функций; так что наш герой, окончивший девятилетнее училище при этой церкви, почти наверняка слушал лекции собственного отца. Дальше в биографии появляется смутный грузинский след: в одном из документов Гейнрихсена указано, что закончил он среднее образование во 2-й тифлисской гимназии (где, кстати сказать, недолго – до перевода в 1-ю – учились братья Гумилевы). (В петербургской адресной книге 1904 года Георгия Федоровича уже нет, а в его доме живет и его должность исполняет Федор Федорович, явный брат).
Последний штрих к ранней биографии поэта – свидетельство о взаимоотношениях с военным ведомством: в 1903 году Николай Георгиевич являлся к исполнению воинской повинности и благополучно был зачислен в ратники второго разряда (что в практическом смысле означало гипотетическую службу в тылу действующих войск).
В 1905 году Гейнрихсен поступает на юридический факультет Петербургского университета, где проучится три года, не оставив никаких видимых следов – ни в литературных сообществах alma mater (число которых, сообразно моменту, чрезвычайно велико), ни в студенческих печатных изданиях. В 1908 году его, как не внесшего вовремя плату за обучение, из университета исключают – и он с приятной практичностью переменяет одновременно предмет ученых занятий и климат, поступив в историко-филологический институт в украинском Нежине. Здесь же два года спустя выходит его первая книга – тяжеловатый для дебюта почти трехсотстраничный волюм под названием «Лучи Психеи».
Для любителей искать «источники» стихотворений (популярная забава, вытеснившая некогда модные «подтексты» и совсем уж позабытые преследования фрейдистских схронов и нычек), испытанные автором влияния очевидны: «Сóлнычай высь нам с лазури» - типичный Хлебников, «Гриб в земляной коре / Пищу сосет на дне…» - очень похоже на Бурлюка, «Бор-бор… мотор целует камни» - едва ли не цитата из Василия Каменского. – Беда только в том, что к 1910 году основная часть образцов для подражания не только не напечатана, но даже еще и не сочинена. Собственно, творческая эволюция Гейнрихсена, который, по всей вероятности, в жизни не был знаком и не состоял в переписке ни с одним писателем – выразительнейший пример естественного развития полностью самодостаточной литературной автономии. Его явственная принадлежность к футуризму (ибо по любым формальным признакам тексты его вольготно располагаются внутри границ этого направления) есть сугубый результат нестесненных метаморфоз литературы, веление языка и времени в чистом виде, вне всяких итальянских корней (с которыми он вряд ли знаком) и кружковой логики (о существовании которой он не подозревает). Натуралист сравнил бы результат его эволюций с трансформациями биотопа на полностью отъединенном острове – и со сходным результатом – чрезвычайно причудливое, весьма выразительное, но обладающее несомненным своим лицом явление… не природы, но человеческого духа.
Институт он заканчивает в 1912 году, но в Нежине его задерживает еще одно дело: несколько лет спустя, пересекая две государственные границы и неуютные области между ними, из Черниговской области на север отправится официальная бумага:
«В Метрических книгах Введенской церкви города Нежина, части второй о бракосочетавшихся за 1912 год под № 44 записана статья о браке Николая Гейнрихсена с Ольгой Козинец. В подлинниках статья прописана так: тысяча девятьсот двенадцатого (1912) года, в Введенской церкви города Нежина, повенчаны – мещанин Николай Георгиев Генрихсен <так>, лютеранского вероисповедания, первым браком, 29 лет, с мещанкою Ольгой Федоровной Козинец, православного вероисповедания, первым браком, 17 лет. Брак совершал священник Александр Нежинцев с диаконом Николаем Калличевским. Поручители по женихе: сын священника студент Всеволод Федорович Лубенец и сын учителя студент Константин Васильевич Храпко. – По невесте: сын чиновника Роман Михайлович Волков и личный почетный гражданин Эрих Яковлевич Абель». – Из всей этой компании кроме молодоженов уцелеет для истории только последний, личный почетный гражданин, преподававший в 1910-е годы латынь в Смоленской губернии. (UPD. Я незаслуженно обидел филолога Романа Михайловича Волкова (1885 – 1958), не признав его в одном из свидетелей (на что мне указали одновременно высокочтимые В. Голубовская и Р. Тименчик)).(UPD2. Благодаря высокочтимому
koulenkampf, выяснились биографические подробности еще об одном из свидетелей: Константин Васильевич Храпко (1890 – 1956) (Москва), директор школы, по образованию - преподаватель классических языков).По распределению, - как сказали бы в недобрые недавние времена, - Гейнрихсен был отправлен в город Верный (бывшая и будущая Алма-Ата) – сорокатысячный южный форпост России. В здешней гимназии он проработал шесть лет, преподавая историю и географию – и выпустив три книги стихов. Датирована из них только одна – 1913-м годом, так что последовательность их установить мудрено (не исключено, что все они вышли почти одновременно); вероятно, первым был выпущен сборник «Трепет зари» (по большей части содержащий слегка переработанные тексты первой книги), второй - долгая, сложная (и – признаться – довольно-таки скучная) поэма «Андрей Смиренный», а вот третья – «Русь» - представляет собой чрезвычайно любопытную вещь – стихотворную импровизацию на основе «Слова о полку Игореве».
Общеизвестно, что в истории поэтических переводов «Слова» есть труднообъяснимый хронологический провал: за все время экспансии и торжества модернизма в русской литературе (грубо говоря – между 1890 – и 1920 годами) не было создано ни одного сколько-нибудь существенного переложения главного памятника славянской поэтической древности – за единственным (ныне нас занимающим) исключением (благодарные потомки удостоили нашего героя помещением в соответствующую энциклопедию: «ГЕЙНРИХСЕН Николай Г. (биогр. данные не установлены) — поэт»).
Напечатана книга была не позднее 1913 года (единственный известный мне экземпляр несет на себе владельческую запись «Николай Забелин. 1913»), на толстой бумаге, по всей вероятности – крайне малым тиражом. К работе автор явно готовился заранее – в его личном деле в архиве нежинского института сохранилось письмо, в котором он просит выслать ему труды по русской истории, прилагая обширный список – и получает отказ, поскольку числится в должниках (здесь есть хронологическая несообразность, ибо ответ датирован 1917 годом: искали формулировку? был недосуг? или это следы подступа к иной, неизвестной нам работе?). Тяжеловесная образность «Слова» оказалась соприродной своеобразному дару Гейнрихсена (советские исследователи с привычной проницательностью отмечали «отсутствие у автора таланта и понимания худ. образов С<лова>»):
С зари до вечера густого,
А там – до самого утра –
Летит каленая стрела, -
И сабли вьются над шлемами,
Гремя грозою над полками,
Да копья кованые встать
Трещат да реют роем в рать, -
В краю далеком от Руси,
В полях незнаемой страны,
В земле постылой, Половецкой,
Богатой девой молодецкой,
Борьбой пылающей в брони…
Земь черная в копытах рыта,
Густа костями, понакрыта,
Поляна кровью залита,
Трава взбагрилася, липка,
Тужится – вянет до земли и т.д.
Издание сопровождают словарь (где к морфемам оригинала приведены параллели из десятка языков – вплоть до этрусского) и написанное – очевидно по инерции – в стихах послесловие, в котором автор, выпутываясь из оставленной работы, готовится к новым занятиям:
Поспели ум, рука,
И сердце обогрело, -
Заслуга вся;
Я жду иного дела…
Чужое взял –
Воздал своим,
И, как певец мой, нелюдим
Для мира вкруг меня,
Как он, я опостыл душой,
Взбудив порою роковой
Его, забытого века…
Но судьба решает иначе. В 1918 году срок его службы в гимназии заканчивается – вероятно, из-за наступившей власти большевиков, после чего на три года он вместе с семьей (в 1913 родилась Зинаида, в 1916 – Леонид) скрывается с наших глаз, оставаясь где-то в Средней Азии. По всей вероятности, часть этого времени они живут в Пишкеке (совр. Бишкек); в одной из анкет он упоминает о трехлетнем там пребывании. В его личном деле уцелело заявление, написанное 26 января 1921 года:
«В Пишкекский Ревком
На основании заявления обэвака Сыча, что он ничего не будет иметь против Вашего содействия моей эвакуации на родину в Эстонию , прошу Вас разрешить выехать и предоставить одну подводу <по> установленной цене <за> мой счет».
Одобрительную резолюцию адресата разобрать почти невозможно, но благосклонность Сыча оказалась неложной, хоть и не всесильной – ибо вместо родной Эстонии Гейнрихсены спустя месяц обнаружились в Ташкенте:
«БИЛЕТ
Дан сей от Начальника Милиции русской части города Ташкента эстонско-подданому Николаю Фердинандовичу Гейнрихсен, при нем жена Ольга 26 л., дети: Зинаида – 7 л. и Леонид – 4 л. на свободное проживание во всех городах Российской Советской Федерат. Республ. сроком от ниженаписанного числа впредь на один год, т.е. по девятое число марта тысяча девятьсот двадцать второго года. <…>
Дан в городе Ташкенте 9-го марта 1921 года согласно справке ком<миссариата> внут. Дел от 6 III 21»
Эта охранная грамота оказалась весьма действенной – ибо уже через полгода семья не просто оказывается на родине, но глава ее даже успевает подготовить свое публичное выступление: 20 июня 1921 года таллиннские «Последние известия» помещают анонс следующего содержания:
«Приезжий из России туркестанский поэт Николай Гейнрихсен устраивает в четверг, 21 июля, в помещении Общества Благоустройства в Немме, литературный вечер (Туркестан: 1. Пейзажи. 2. Гостиница, сатирическая идиллия, 13 номеров). <…> В ближайшем времени Н. Гейнрихсен предполагает прочесть ряд лекций о «Разрешении космических и культурных вопросов» (космогония вселенная и земная, культура быта, религии и духа, политика объективная и личная); попутно будут читаться и беллетристические произведения литератора. Николай Гейнрихсен имеет намерение объехать города Эстии и популяризовать новое мировоззрение».
Еще через полгода «Печорский вестник» упоминает в хронике, что нежинский выпускник Н. Г. Гейнрихсен назначен директором гимназии в Лаврах (близ Печор), - но прослужил он там недолго, вскорости сделавшись исполняющим обязанности директора в шестиклассной школе деревни Скамья, где мы и застали его при первом знакомстве.
«В России Скамейская церковно-приходская школа занимала ведущее положение в образовании населения Принаровья. Пополнение её шло за счет учащихся многих деревень. Окончившие её получали право учительствовать в школах грамоты. Теперь она превратилась в обычную начальную шестиклассную школу.
Долгие годы её заведующим был учитель с высоким образованием Николай Георгиевич Гейнрихсен, совсем не похожий на своих коллег из соседних школ, натура экзальтированная, увлекающаяся философией, литературой, театром. Любил шахматы, музыку, старался привить детям интерес к ручному труду, увлекал их историей и географией.
Его постановки со школьниками на крохотной школьной сцене вызывали недоумения и критические замечания. Будучи поклонником драматургии Гоголя, он не побоялся с малолетними артистами сыграть постановки "Тарас Бульба" и "Вий". Мне не пришлось их видеть, но те, кто был на спектаклях, рассказывали, что постановки напоминали пародийное представление "вампуки" в театре "Кривое зеркало"» (отсюда).
«В Скамье я учился в 5-м и 6-м классах. До сих пор я с большой благодарностью вспоминаю своих учителей — это Николай Георгиевич Генриксон <так!>, его жена Ольга Федоровна и учительница истории Александра Ивановна Васильева. Николай Георгиевич, какой это был интересный человек! У него была необыкновенно добрая душа, но и были у него какие-то странности. В свободное от занятий время он всегда писал, и как потом уже после войны, когда я встречал его, он говорил мне, что это доставляло ему удовольствие. Спал я тогда один в учительской, где стоял длинный стол, и я помню Николай Георгиевич, не выпуская изо рта папиросы, все о чем-то писал» (отсюда).
В эстонских обстоятельных архивах школьные бумаги сохранились с изрядной полнотой: табели, из которых следует, что наш герой по необходимости брался за преподавание, кажется, всех возможных предметов; поименные списки школьников (в которых поневоле – и безрезультатно ищешь – «Шленкер, Лена; Шеридан, Агнеса» etc); программы вечеров; всякие «слушали-постановили» (в том числе и применительно к судьбе Н.Г. – здесь же подшито особое мнение явного недоброжелателя, секретаря И. А. Ренькова, а десятью листами далее – слезное прошение того же Ренькова, неизвестно как проштрафившегося и изгнанного из школы), - словом, вся фактурная официальная переписка, позволяющая очертить внешнюю канву биографии. Она такова – в 1935 году в рамках обэстонивания Гейнрихсены меняют фамилию на Heina (почти анаграмму серединной части собственной); два года спустя глава семьи по не вполне понятной причине был от преподавания отстранен, а еще через несколько лет деревня Скамья была разрушена фашистами – и прекратила свое существование. Гейнрихсены же уцелели – и, оставшись на территории Эстонии, прожили – Николай Георгиевич до 1952 года, его жена до 1979-го, сын до 1995, а дочь – до 1996 года.
==
Эта заметка не была бы написана без дружеской помощи Олега Дроздика, создателя замечательного справочного ресурса, посвященного Принаровью.
UPD. Высокочтимая
koshkodil разыскала могилу семьи Гейнрихсенов, благодаря чему мы можем уточнить дату смерти Николая Георгиевича (на год позже, чем следовало из документов).==
Библиографического раздела, обычно помещаемого мною на это место, не существует – единственная печатная работа, в которой упомянут Гейнрихсен - Михед П. Малоизвестное переложение «Слова о полку Игореве». – В его кн.: Крiзь призму бароко: Статтi рiзних рокiв. Київ. 2002. С. 91 – 96 (в статье среди прочего использованы материалы, собранные покойным Р. Круусом); кроме того, есть несколько попутных односложных воспоминаний в эстонских краеведческих исследованиях и библиографиях переводов «Слова».
==
<1>
Кто разбудил, пока я млел в дрему!
В ярости глаза сверчат,
Желчи струйки вкус язвят; -
Местью храмы разнесу!
Злобно руки затряслись,
Резко бьют шаги,
Знобом жилы заплелись,
Кудри вплажь слегли.
Кровь разбилась в дроби,
Здесь и там клубком дрожит,
Всюду в оргиях кружит.
Мысли срылись вкось и вкривь,
Валят в темя бури;
Держат кости чуть разлив, -
Вот, вот треснут швы.
<2>
КОНЬ
«Смотрят ли люди ко мне?
Сердце тревожится, глаз.
Бедные кони в ярме!
Чуткость ведь требуют с нас!
Рвусь ли, под волю, рыщу –
Возжи дерут мне все зубы;
Гонит – в угоду хлыщу –
Ранит возница мне губы.
Дрогнет земля под копытом –
Искры над камнем горят,
Бьюсь ли в пути поразбитом –
Клочья от почвы летят.
Дрожки небрежно влеку я,
Трудная кладь опостыла;
Удальский ход излюбился, -
Дряхлая баба купила;
Вот и лихим раздобылся, -
Старость мне силы разрыла.
Травка одна лишь спасает,
К зелени вечно влечет,
Душу мне полем вскрывает,
К родичам участь несет»
<3>
Миленький мой Валентин!
Грустно бредешь ты один.
Скромно спускаются веки; -
Слышу душевные реки;
Губки, влекущие речи –
Скрыли мечтателя сети.
Щечки – овалом, без складок
Рдеют румянцем в лету;
Томный в усцах распорядок,
Веером склались ко рту.
Ушки – бледны, и с резьбою, -
Чуткие, тихо шалят:
Звуки все ловят гурьбою,
К сердцу ласкаются, и льстят.
Взоры мелькнули, - в подружек, -
Точно искали кого;
Вот, излюбили избушек, -
Свет озарил все лицо;
Радостный мягкий оттенок
Вьется, блуждает… в ничто, -
Чую я! – в сердца застенок
Шлешь ты мне чувство свое!
Сердце взбесилось!... Ретиво
В группу веселье разлила;
Дружки не чают!... Лениво
Радость моя закружила.
Друг втихомолку прошел…
Кровь потянулась к нему…
Верю! костер он развел!...
Шлют нам эфиры – «люблю»!
<4>
Сóлнычай высь нам с лазури! –
Стынут во мгле балагуры;
В мраке, тумане – жуткó,
В мыслях – кромешное дно. –
Взвейся эфир, расступись,
Облако в даль унеси,
Чисто, прозрачно вскружись,
С неба лучи замани!...
Слышу я, вижу старанья:
Вихрь дробит небеса,
Свет обещает лобзанья, -
Клочьями зрит синева.
К окнам прильнули все люди,
Пташки быстрят, щебеча,
В солнышке резвятся мушки,
Встали суком все леса.
Вот, - разбрелися все тучки,
Мрачят чужие края.
Ладышат детские ручки,
Гулко взбесилась игра.
<5>
Гриб в земляной коре
Пищу сосет на дне…
Пухнет – растет в щеке…
В шеи дрожит весь колпак;
Жиром вся макушка
В поту все морщится,
Мякнет распóлзлася,
В бок приклонилася! –
В думах стоит гриб – чудак, -
Лезет улитка сверлить,
Вжился в головку червяк,
Точет он стебель крошит;
Травка вокруг принялась,
В сторону в земь улеглась…
Тихо шевелится – спит
Гриб, - распадает… лежит! –
<6>
Мост над гладью играющих вод,
Весь из камня с железным перилом…
Все трамваи шныряют на нем,
Высь лазурная в тучах кругом.
Тротуаром брожу… город – слева…
Лето, утро, и солнце в лучах…
Там – в тумане; сад, парки, дома,
Над рекою жаристая мгла.
Справа – гавань (свет неба – вдали,
Точно – осенью, утром) зевает;
В ней застыли стоят корабли,
Лишь волна под кормою играет.
<7>
Бор-бор… мотор целует камни
Далекой душной мостовой…
И не мигнет – городовой!
Летит и мчится, обогнул,
За угол спрятался коварный,
Пятится в сторону «двухпарный».
Дымок – бензин кружится следом,
Взъяренный бес – гудит рожок, -
Морщится – сердится ходок.
Проспект огромный, люд повсюду
Запрудой держит мощь стремленья, -
Мотор придумал ухищренья:
Вразброд, аккордами: - дудит, -
Проспект счарованный разбит, - :
Проход открыт – мотор летит…
<8>
Опять увидел их – людей безумной ночи - !
Огни без жизни свет свой льют и стынут…
Девицы – те! – бредут и ждут! а видно: вянут мóчи!
И веселятся, и шутят… Волною пестрою глядят…
Напрасно музыка рассыпалась, шныряет по душе:
Слух, очи, сердце… спят, в своей беде.
Среди отверженных узнал Венеру…
Полна очарований девственной души,
Давно известна мне, в своей отчаянной любви.
Такой цветок! в пылу – заброшен!
Права пошлец предъявит на нее…
И отдает она все ломленное сердушко свое!..
<9>
ЛЮДОЕД
Ходит брюхо, ноги носят,
Голова топырщится назад…
Взоры чудовища кóсят
Путь свой в тесный людный ряд. –
Размечталися махалы,
Мерой грабят все по швам,
Давят, мнут… и стоны, муки –
Режут косо к небесам.
В пасти долбленной, зубастой –
Щелком стучится язык…
А природою злосчастной
Люд летит на ярый клык. –
В исступленьи жир сверкает
Мутью в тенистых щеках,
Краснотою лоск мигает, -
Растянулося в устах. -
<10>
Пища – враг заклятой:
Наш защитник немой;
Смерть послала нужду, -
И сама наряду. - :
Телеса - без ума,
Все глотают, берут:
Разрослися, треща, -
Смерть на пир зазовут. –
Сохнут кости с мозгом,
Мнутся вдоль по пути, -
Смерть и тело вдвоем –
Раскрошились, - в пыли.
(Все стихи – по сборнику «Лучи Психеи»)
