«Начало в 6 часов вечера.
I. Декламация. 1. Аленушка. 2. Хрюшка. 3. Как на базар ездили. 4. Круглый год (Из Родиноведенья Янверка), 5. Маленький труженик. 6. Ваня. 7. Перед ужином. 8. Ямщик и медведь. 9. Наследство. 10. В самый зной пегашку Лизу. 11. Песнь о книге. 12. Жук учитель. 13. Три загадки. 14. Как комар убился (Из «Солнышка» II и I частей Янверка). 15. Детки что знамена (Скобеева). II. Представление: Весенние дни: сцена из народного быта Клавдии Лукашевич в 2 действиях. III. Пение. <…> После музыкального вечера – 1) танцы: для учащихся до 11 час., для других гостей до 2 час. ночи; 2) бой серпантина и конфетти, ловля рыбки и другие игры. В буфете граммофон. Конец вечера в 2 часа ночи».
Эта подробная и несколько эклектичная программа (в которой хрестоматийная Лукашевич соседствует с новинкой – стихотворением Саши Черного) увенчана именем и должностью заведующего Скамейской школы - распорядителя, чьим нервным и неровным характерным почерком исполнен этот документ. Портретов его не осталось, но один из благодарных учеников в нескольких штрихах увековечил его внешность: «Был он высокого роста, плечистый, с крупными чертами лица, лысый. Сколько милых добрых воспоминаний связано с этим замечательным человеком». Имя его – Николай Георгиевич Гейнрихсен – и он наш сегодняшний герой.
Родился он 24 сентября 1882 года: четверть века спустя одно из кропотливых русских ведомств (бюрократия иногда странным образом сопротивляется энтропии) затребует по налоговым делам документы о его происхождении – и получит справку, повествующую о том, что Ревельский цеховой Георг Фердинанд Гейнрихсен евангелическо-лютеранского вероисповедания действительно в свое время произвел на свет сына Николая Георгиевича и что к поступлению такового сына в высшее учебное заведение препятствий не имеется. В одной из анкет он позже, кстати, упомянет, что родился недалеко от Санкт-Петербурга, манкировав точным топонимом – но можно констатировать, что на рубеже веков имя его отца появляется в столичных адресных книгах: «Гейнрихсен Георг. Фед. В. О. 1 лин. 20» (Фердинанд у русских немцев регулярно делался Федором). Должность, занимаемая Гейнрихсеном-старшим – кистер лютеранской церкви Святой Екатерины на том же Васильевском острове – обычно подразумевала исполнение педагогических функций; так что наш герой, окончивший девятилетнее училище при этой церкви, почти наверняка слушал лекции собственного отца. Дальше в биографии появляется смутный грузинский след: в одном из документов Гейнрихсена указано, что закончил он среднее образование во 2-й тифлисской гимназии (где, кстати сказать, недолго – до перевода в 1-ю – учились братья Гумилевы). (В петербургской адресной книге 1904 года Георгия Федоровича уже нет, а в его доме живет и его должность исполняет Федор Федорович, явный брат).
Последний штрих к ранней биографии поэта – свидетельство о взаимоотношениях с военным ведомством: в 1903 году Николай Георгиевич являлся к исполнению воинской повинности и благополучно был зачислен в ратники второго разряда (что в практическом смысле означало гипотетическую службу в тылу действующих войск).
В 1905 году Гейнрихсен поступает на юридический факультет Петербургского университета, где проучится три года, не оставив никаких видимых следов – ни в литературных сообществах alma mater (число которых, сообразно моменту, чрезвычайно велико), ни в студенческих печатных изданиях. В 1908 году его, как не внесшего вовремя плату за обучение, из университета исключают – и он с приятной практичностью переменяет одновременно предмет ученых занятий и климат, поступив в историко-филологический институт в украинском Нежине. Здесь же два года спустя выходит его первая книга – тяжеловатый для дебюта почти трехсотстраничный волюм под названием «Лучи Психеи».
Для любителей искать «источники» стихотворений (популярная забава, вытеснившая некогда модные «подтексты» и совсем уж позабытые преследования фрейдистских схронов и нычек), испытанные автором влияния очевидны: «Сóлнычай высь нам с лазури» - типичный Хлебников, «Гриб в земляной коре / Пищу сосет на дне…» - очень похоже на Бурлюка, «Бор-бор… мотор целует камни» - едва ли не цитата из Василия Каменского. – Беда только в том, что к 1910 году основная часть образцов для подражания не только не напечатана, но даже еще и не сочинена. Собственно, творческая эволюция Гейнрихсена, который, по всей вероятности, в жизни не был знаком и не состоял в переписке ни с одним писателем – выразительнейший пример естественного развития полностью самодостаточной литературной автономии. Его явственная принадлежность к футуризму (ибо по любым формальным признакам тексты его вольготно располагаются внутри границ этого направления) есть сугубый результат нестесненных метаморфоз литературы, веление языка и времени в чистом виде, вне всяких итальянских корней (с которыми он вряд ли знаком) и кружковой логики (о существовании которой он не подозревает). Натуралист сравнил бы результат его эволюций с трансформациями биотопа на полностью отъединенном острове – и со сходным результатом – чрезвычайно причудливое, весьма выразительное, но обладающее несомненным своим лицом явление… не природы, но человеческого духа.
Институт он заканчивает в 1912 году, но в Нежине его задерживает еще одно дело: несколько лет спустя, пересекая две государственные границы и неуютные области между ними, из Черниговской области на север отправится официальная бумага:
«В Метрических книгах Введенской церкви города Нежина, части второй о бракосочетавшихся за 1912 год под № 44 записана статья о браке Николая Гейнрихсена с Ольгой Козинец. В подлинниках статья прописана так: тысяча девятьсот двенадцатого (1912) года, в Введенской церкви города Нежина, повенчаны – мещанин Николай Георгиев Генрихсен <так>, лютеранского вероисповедания, первым браком, 29 лет, с мещанкою Ольгой Федоровной Козинец, православного вероисповедания, первым браком, 17 лет. Брак совершал священник Александр Нежинцев с диаконом Николаем Калличевским. Поручители по женихе: сын священника студент Всеволод Федорович Лубенец и сын учителя студент Константин Васильевич Храпко. – По невесте: сын чиновника Роман Михайлович Волков и личный почетный гражданин Эрих Яковлевич Абель». – Из всей этой компании кроме молодоженов уцелеет для истории только последний, личный почетный гражданин, преподававший в 1910-е годы латынь в Смоленской губернии. (UPD. Я незаслуженно обидел филолога Романа Михайловича Волкова (1885 – 1958), не признав его в одном из свидетелей (на что мне указали одновременно высокочтимые В. Голубовская и Р. Тименчик)).(UPD2. Благодаря высокочтимому
По распределению, - как сказали бы в недобрые недавние времена, - Гейнрихсен был отправлен в город Верный (бывшая и будущая Алма-Ата) – сорокатысячный южный форпост России. В здешней гимназии он проработал шесть лет, преподавая историю и географию – и выпустив три книги стихов. Датирована из них только одна – 1913-м годом, так что последовательность их установить мудрено (не исключено, что все они вышли почти одновременно); вероятно, первым был выпущен сборник «Трепет зари» (по большей части содержащий слегка переработанные тексты первой книги), второй - долгая, сложная (и – признаться – довольно-таки скучная) поэма «Андрей Смиренный», а вот третья – «Русь» - представляет собой чрезвычайно любопытную вещь – стихотворную импровизацию на основе «Слова о полку Игореве».
Общеизвестно, что в истории поэтических переводов «Слова» есть труднообъяснимый хронологический провал: за все время экспансии и торжества модернизма в русской литературе (грубо говоря – между 1890 – и 1920 годами) не было создано ни одного сколько-нибудь существенного переложения главного памятника славянской поэтической древности – за единственным (ныне нас занимающим) исключением (благодарные потомки удостоили нашего героя помещением в соответствующую энциклопедию: «ГЕЙНРИХСЕН Николай Г. (биогр. данные не установлены) — поэт»).
Напечатана книга была не позднее 1913 года (единственный известный мне экземпляр несет на себе владельческую запись «Николай Забелин. 1913»), на толстой бумаге, по всей вероятности – крайне малым тиражом. К работе автор явно готовился заранее – в его личном деле в архиве нежинского института сохранилось письмо, в котором он просит выслать ему труды по русской истории, прилагая обширный список – и получает отказ, поскольку числится в должниках (здесь есть хронологическая несообразность, ибо ответ датирован 1917 годом: искали формулировку? был недосуг? или это следы подступа к иной, неизвестной нам работе?). Тяжеловесная образность «Слова» оказалась соприродной своеобразному дару Гейнрихсена (советские исследователи с привычной проницательностью отмечали «отсутствие у автора таланта и понимания худ. образов С<лова>»):
С зари до вечера густого,
А там – до самого утра –
Летит каленая стрела, -
И сабли вьются над шлемами,
Гремя грозою над полками,
Да копья кованые встать
Трещат да реют роем в рать, -
В краю далеком от Руси,
В полях незнаемой страны,
В земле постылой, Половецкой,
Богатой девой молодецкой,
Борьбой пылающей в брони…
Земь черная в копытах рыта,
Густа костями, понакрыта,
Поляна кровью залита,
Трава взбагрилася, липка,
Тужится – вянет до земли и т.д.
Издание сопровождают словарь (где к морфемам оригинала приведены параллели из десятка языков – вплоть до этрусского) и написанное – очевидно по инерции – в стихах послесловие, в котором автор, выпутываясь из оставленной работы, готовится к новым занятиям:
Поспели ум, рука,
И сердце обогрело, -
Заслуга вся;
Я жду иного дела…
Чужое взял –
Воздал своим,
И, как певец мой, нелюдим
Для мира вкруг меня,
Как он, я опостыл душой,
Взбудив порою роковой
Его, забытого века…
Но судьба решает иначе. В 1918 году срок его службы в гимназии заканчивается – вероятно, из-за наступившей власти большевиков, после чего на три года он вместе с семьей (в 1913 родилась Зинаида, в 1916 – Леонид) скрывается с наших глаз, оставаясь где-то в Средней Азии. По всей вероятности, часть этого времени они живут в Пишкеке (совр. Бишкек); в одной из анкет он упоминает о трехлетнем там пребывании. В его личном деле уцелело заявление, написанное 26 января 1921 года:
«В Пишкекский Ревком
На основании заявления обэвака Сыча, что он ничего не будет иметь против Вашего содействия моей эвакуации на родину в Эстонию , прошу Вас разрешить выехать и предоставить одну подводу <по> установленной цене <за> мой счет».
Одобрительную резолюцию адресата разобрать почти невозможно, но благосклонность Сыча оказалась неложной, хоть и не всесильной – ибо вместо родной Эстонии Гейнрихсены спустя месяц обнаружились в Ташкенте:
«БИЛЕТ
Дан сей от Начальника Милиции русской части города Ташкента эстонско-подданому Николаю Фердинандовичу Гейнрихсен, при нем жена Ольга 26 л., дети: Зинаида – 7 л. и Леонид – 4 л. на свободное проживание во всех городах Российской Советской Федерат. Республ. сроком от ниженаписанного числа впредь на один год, т.е. по девятое число марта тысяча девятьсот двадцать второго года. <…>
Дан в городе Ташкенте 9-го марта 1921 года согласно справке ком<миссариата> внут. Дел от 6 III 21»
Эта охранная грамота оказалась весьма действенной – ибо уже через полгода семья не просто оказывается на родине, но глава ее даже успевает подготовить свое публичное выступление: 20 июня 1921 года таллиннские «Последние известия» помещают анонс следующего содержания:
«Приезжий из России туркестанский поэт Николай Гейнрихсен устраивает в четверг, 21 июля, в помещении Общества Благоустройства в Немме, литературный вечер (Туркестан: 1. Пейзажи. 2. Гостиница, сатирическая идиллия, 13 номеров). <…> В ближайшем времени Н. Гейнрихсен предполагает прочесть ряд лекций о «Разрешении космических и культурных вопросов» (космогония вселенная и земная, культура быта, религии и духа, политика объективная и личная); попутно будут читаться и беллетристические произведения литератора. Николай Гейнрихсен имеет намерение объехать города Эстии и популяризовать новое мировоззрение».
Еще через полгода «Печорский вестник» упоминает в хронике, что нежинский выпускник Н. Г. Гейнрихсен назначен директором гимназии в Лаврах (близ Печор), - но прослужил он там недолго, вскорости сделавшись исполняющим обязанности директора в шестиклассной школе деревни Скамья, где мы и застали его при первом знакомстве.
«В России Скамейская церковно-приходская школа занимала ведущее положение в образовании населения Принаровья. Пополнение её шло за счет учащихся многих деревень. Окончившие её получали право учительствовать в школах грамоты. Теперь она превратилась в обычную начальную шестиклассную школу.
Долгие годы её заведующим был учитель с высоким образованием Николай Георгиевич Гейнрихсен, совсем не похожий на своих коллег из соседних школ, натура экзальтированная, увлекающаяся философией, литературой, театром. Любил шахматы, музыку, старался привить детям интерес к ручному труду, увлекал их историей и географией.
Его постановки со школьниками на крохотной школьной сцене вызывали недоумения и критические замечания. Будучи поклонником драматургии Гоголя, он не побоялся с малолетними артистами сыграть постановки "Тарас Бульба" и "Вий". Мне не пришлось их видеть, но те, кто был на спектаклях, рассказывали, что постановки напоминали пародийное представление "вампуки" в театре "Кривое зеркало"» (отсюда).
«В Скамье я учился в 5-м и 6-м классах. До сих пор я с большой благодарностью вспоминаю своих учителей — это Николай Георгиевич Генриксон <так!>, его жена Ольга Федоровна и учительница истории Александра Ивановна Васильева. Николай Георгиевич, какой это был интересный человек! У него была необыкновенно добрая душа, но и были у него какие-то странности. В свободное от занятий время он всегда писал, и как потом уже после войны, когда я встречал его, он говорил мне, что это доставляло ему удовольствие. Спал я тогда один в учительской, где стоял длинный стол, и я помню Николай Георгиевич, не выпуская изо рта папиросы, все о чем-то писал» (отсюда).
В эстонских обстоятельных архивах школьные бумаги сохранились с изрядной полнотой: табели, из которых следует, что наш герой по необходимости брался за преподавание, кажется, всех возможных предметов; поименные списки школьников (в которых поневоле – и безрезультатно ищешь – «Шленкер, Лена; Шеридан, Агнеса» etc); программы вечеров; всякие «слушали-постановили» (в том числе и применительно к судьбе Н.Г. – здесь же подшито особое мнение явного недоброжелателя, секретаря И. А. Ренькова, а десятью листами далее – слезное прошение того же Ренькова, неизвестно как проштрафившегося и изгнанного из школы), - словом, вся фактурная официальная переписка, позволяющая очертить внешнюю канву биографии. Она такова – в 1935 году в рамках обэстонивания Гейнрихсены меняют фамилию на Heina (почти анаграмму серединной части собственной); два года спустя глава семьи по не вполне понятной причине был от преподавания отстранен, а еще через несколько лет деревня Скамья была разрушена фашистами – и прекратила свое существование. Гейнрихсены же уцелели – и, оставшись на территории Эстонии, прожили – Николай Георгиевич до 1952 года, его жена до 1979-го, сын до 1995, а дочь – до 1996 года.
==
Эта заметка не была бы написана без дружеской помощи Олега Дроздика, создателя замечательного справочного ресурса, посвященного Принаровью.
UPD. Высокочтимая
==
Библиографического раздела, обычно помещаемого мною на это место, не существует – единственная печатная работа, в которой упомянут Гейнрихсен - Михед П. Малоизвестное переложение «Слова о полку Игореве». – В его кн.: Крiзь призму бароко: Статтi рiзних рокiв. Київ. 2002. С. 91 – 96 (в статье среди прочего использованы материалы, собранные покойным Р. Круусом); кроме того, есть несколько попутных односложных воспоминаний в эстонских краеведческих исследованиях и библиографиях переводов «Слова».
==
<1>
Кто разбудил, пока я млел в дрему!
В ярости глаза сверчат,
Желчи струйки вкус язвят; -
Местью храмы разнесу!
Злобно руки затряслись,
Резко бьют шаги,
Знобом жилы заплелись,
Кудри вплажь слегли.
Кровь разбилась в дроби,
Здесь и там клубком дрожит,
Всюду в оргиях кружит.
Мысли срылись вкось и вкривь,
Валят в темя бури;
Держат кости чуть разлив, -
Вот, вот треснут швы.
<2>
КОНЬ
«Смотрят ли люди ко мне?
Сердце тревожится, глаз.
Бедные кони в ярме!
Чуткость ведь требуют с нас!
Рвусь ли, под волю, рыщу –
Возжи дерут мне все зубы;
Гонит – в угоду хлыщу –
Ранит возница мне губы.
Дрогнет земля под копытом –
Искры над камнем горят,
Бьюсь ли в пути поразбитом –
Клочья от почвы летят.
Дрожки небрежно влеку я,
Трудная кладь опостыла;
Удальский ход излюбился, -
Дряхлая баба купила;
Вот и лихим раздобылся, -
Старость мне силы разрыла.
Травка одна лишь спасает,
К зелени вечно влечет,
Душу мне полем вскрывает,
К родичам участь несет»
<3>
Миленький мой Валентин!
Грустно бредешь ты один.
Скромно спускаются веки; -
Слышу душевные реки;
Губки, влекущие речи –
Скрыли мечтателя сети.
Щечки – овалом, без складок
Рдеют румянцем в лету;
Томный в усцах распорядок,
Веером склались ко рту.
Ушки – бледны, и с резьбою, -
Чуткие, тихо шалят:
Звуки все ловят гурьбою,
К сердцу ласкаются, и льстят.
Взоры мелькнули, - в подружек, -
Точно искали кого;
Вот, излюбили избушек, -
Свет озарил все лицо;
Радостный мягкий оттенок
Вьется, блуждает… в ничто, -
Чую я! – в сердца застенок
Шлешь ты мне чувство свое!
Сердце взбесилось!... Ретиво
В группу веселье разлила;
Дружки не чают!... Лениво
Радость моя закружила.
Друг втихомолку прошел…
Кровь потянулась к нему…
Верю! костер он развел!...
Шлют нам эфиры – «люблю»!
<4>
Сóлнычай высь нам с лазури! –
Стынут во мгле балагуры;
В мраке, тумане – жуткó,
В мыслях – кромешное дно. –
Взвейся эфир, расступись,
Облако в даль унеси,
Чисто, прозрачно вскружись,
С неба лучи замани!...
Слышу я, вижу старанья:
Вихрь дробит небеса,
Свет обещает лобзанья, -
Клочьями зрит синева.
К окнам прильнули все люди,
Пташки быстрят, щебеча,
В солнышке резвятся мушки,
Встали суком все леса.
Вот, - разбрелися все тучки,
Мрачят чужие края.
Ладышат детские ручки,
Гулко взбесилась игра.
<5>
Гриб в земляной коре
Пищу сосет на дне…
Пухнет – растет в щеке…
В шеи дрожит весь колпак;
Жиром вся макушка
В поту все морщится,
Мякнет распóлзлася,
В бок приклонилася! –
В думах стоит гриб – чудак, -
Лезет улитка сверлить,
Вжился в головку червяк,
Точет он стебель крошит;
Травка вокруг принялась,
В сторону в земь улеглась…
Тихо шевелится – спит
Гриб, - распадает… лежит! –
<6>
Мост над гладью играющих вод,
Весь из камня с железным перилом…
Все трамваи шныряют на нем,
Высь лазурная в тучах кругом.
Тротуаром брожу… город – слева…
Лето, утро, и солнце в лучах…
Там – в тумане; сад, парки, дома,
Над рекою жаристая мгла.
Справа – гавань (свет неба – вдали,
Точно – осенью, утром) зевает;
В ней застыли стоят корабли,
Лишь волна под кормою играет.
<7>
Бор-бор… мотор целует камни
Далекой душной мостовой…
И не мигнет – городовой!
Летит и мчится, обогнул,
За угол спрятался коварный,
Пятится в сторону «двухпарный».
Дымок – бензин кружится следом,
Взъяренный бес – гудит рожок, -
Морщится – сердится ходок.
Проспект огромный, люд повсюду
Запрудой держит мощь стремленья, -
Мотор придумал ухищренья:
Вразброд, аккордами: - дудит, -
Проспект счарованный разбит, - :
Проход открыт – мотор летит…
<8>
Опять увидел их – людей безумной ночи - !
Огни без жизни свет свой льют и стынут…
Девицы – те! – бредут и ждут! а видно: вянут мóчи!
И веселятся, и шутят… Волною пестрою глядят…
Напрасно музыка рассыпалась, шныряет по душе:
Слух, очи, сердце… спят, в своей беде.
Среди отверженных узнал Венеру…
Полна очарований девственной души,
Давно известна мне, в своей отчаянной любви.
Такой цветок! в пылу – заброшен!
Права пошлец предъявит на нее…
И отдает она все ломленное сердушко свое!..
<9>
ЛЮДОЕД
Ходит брюхо, ноги носят,
Голова топырщится назад…
Взоры чудовища кóсят
Путь свой в тесный людный ряд. –
Размечталися махалы,
Мерой грабят все по швам,
Давят, мнут… и стоны, муки –
Режут косо к небесам.
В пасти долбленной, зубастой –
Щелком стучится язык…
А природою злосчастной
Люд летит на ярый клык. –
В исступленьи жир сверкает
Мутью в тенистых щеках,
Краснотою лоск мигает, -
Растянулося в устах. -
<10>
Пища – враг заклятой:
Наш защитник немой;
Смерть послала нужду, -
И сама наряду. - :
Телеса - без ума,
Все глотают, берут:
Разрослися, треща, -
Смерть на пир зазовут. –
Сохнут кости с мозгом,
Мнутся вдоль по пути, -
Смерть и тело вдвоем –
Раскрошились, - в пыли.
(Все стихи – по сборнику «Лучи Психеи»)