lucas_v_leyden

Текст - здесь начало, здесь конец. ( Collapse )

Окончание. Начало здесь.
( Collapse )

      Высоко над ведущим к Мурманску шоссе, на плоском выходе гнейса, оставшемся после взрывных работ прошлого столетия, белой краской и большими буквами было написано: "шалом". Я задумался, продолжая между тем ехать на север: человеческая память, благодаря своей органической ограниченности, не способна осмыслить предмет и явление иначе, как сопоставляя его с уже известным. Помнится, некогда, листая от скуки том свежевышедшего академического словаря русского языка, я дошел до определения слова "белый" и прочитал там: "цвет снега, сахара, муки" (или что-то в этом роде: как выяснилось, словарь дошел за пятнадцать лет до слова "скорбь" и на этом стильно затаился). Выход из положения показался мне изящным, но ограниченным - как же быть с теми его читателями, которые сроду не видели ни снега, ни муки? - а также бумаги, дешевых автомобилей: вероятно, правильно было бы (думал я тогда) описывать его через белки глаз - уж по крайней мере зеркало-то наверное есть у всех. ( Collapse )

      Константин Вагинов, каким мы его себе представляем, кажется отстоящим бесконечно далеко от своих предков: кряжистого генеалогического древа петербургских дантистов, неожиданно давшего боковой побег – жандармского полковника, отца поэта ¹. Впрочем, как свойственно родословным разысканиям, внутри этой дендрологической конструкции обнаруживаются дуплистые внутренние рифмы: так, один из зубоврачебных предков Вагинова (вероятно, это был Людвиг Самойлович Вагенгейм, двоюродный дедушка, пользовавший, в частности, И. А. Гончарова²) состоял присяжным доктором престарелого Барона Брамбеуса (О. И. Сенковского), причем в результате сеансов он пополнял не столько челюсти пациента и свои карманы, сколько собственные книжные шкафы: ( Collapse )

Весь июнь я был занят очередным гигантским именным указателем: больше шести тысяч лиц - по сути, население небольшого города, - так что почти ни на что другое времени не оставалось. Лишь несколько раз за месяц, освободившись из плотных его объятий (как и всякая монотонная работа, составление именника обладает способностью погружать человека в подобие анабиоза) я выезжал на небольшие велосипедные тренировки по 50-70 км., после чего с покорным облегчением возвращался к своему историческому рукоделью. С этим однородным фоном приятно контрастируют две яркие прогулки: один пеший поход и одна поездка на двух колесах. ( Collapse )

      Оглядывая мысленным взором окрестности в поисках мест, куда бы при случае можно было поехать на велосипеде, я давно засматривался на Ольявидово, большой поселок (а по европейским меркам маленький городок) в Дмитровском районе. Если пытаться задним числом реконструировать истоки его привлекательности для меня, думаю, что были они сугубо фонетическими: в нем явно слышалась олива (за которой вставали уже и пышные тени Ольвии), а заодно обещался и вид (вероятно, прелестный), тавтологически явленный въяве. Прежде меня останавливало отсутствие вблизи какой бы то ни было железной дороги: по возможности я предпочитаю маршруты, с которых при вывертах погоды или собственной внезапной усталости легко сойти, сев на электричку. Московская область изрезана маршрутами местных поездов что твоя Германия, но именно этот северо-западный край ими как назло беден.
      От нашей деревни по навигатору выходило туда чуть более пятидесяти километров - и обратно, как говорит лирический герой Довлатова, примерно столько же: вполне терпимо. Конечно, начинать сезон со стокилометрового пробега в принципе не благословляется, но получилось так, что я сезон и не закрывал: поздней осенью я катался в Швейцарии, зимой в Израиле, а все остальное время тренировался на велостанке, так что это обстоятельство меня никак не смущало. Напротив, карантин, введенный в Москве и Подмосковье, я без крайней нужды старался не нарушать - но 27 мая пропуска в Московской области были отменены. Несколько часов спустя, около семи утра следующего дня, я отправился в путь. ( Collapse )

      Прошлогодняя публикация воспоминаний Виктора Ивановича Мозалевского (1889 - 1970)¹ сместила баланс его наследия: из тех сочинений, что сам он перечислял в одном из автобиографических писем², теперь напечатаны практически все. Остались несколько рассказов (например, пришедшийся бы удивительно ко времени "Покоренный ферофаг" - про злодейский микроб, пожирающий металлы: "человечество от ферофага спасает гений и наука"³), одна пьеса и - увы - некоторое количество произведений, от которых не уцелело и следа, за исключением единственного упоминания. Особенно огорчительна утрата целого ряда поэтических текстов: вопреки естественному ходу вещей, войдя в литературу прозаиком, Мозалевский обратился к стихам лишь на исходе четвертого десятка: в его автобиблиографии значится поэма "Елка" (1937, 1944), поэма "Братья" и книга стихотворений, законченная в первый военный год. Все эти опыты до наших дней не дошли (либо пока не обнаружены): сохранились лишь два образца подобного рода - поэма "Девятнадцатый" и печатаемые ниже "Атомные взрывы". ( Collapse )

      Не только Божьи, но и филологические мельницы мелют чрезвычайно медленно (хотя и неотвратимо): к исходу пятой доли двадцать первого века у нас по-прежнему есть совсем немного авторов, чья эдиционная судьба не вызывает ни опасений, ни нареканий. Большая часть наличествующих полных собраний сочинений русских авторов была выпущена еще при советской власти (которая, благодаря особенному устройству своего внутреннего мира, денег на текстологию не жалела). За последние тридцать лет закончено образцовое ПСС Волошина, слегка продвинулось дело с собранием Блока, мы с коллегами сделали первый том собрания сочинений Вяч. Иванова; практически завершена публикация стихотворного наследия Сологуба - и т.п. - но, в общем, не только внукам ныне действующих текстологов, но, пожалуй, и их праправнукам дело еще найдется - и это при условии, что, как кажется сейчас, большая литература на русском языке в принципе завершилась. ( Collapse )

      Даже если считать устройство мира разумным (а у нас, в принципе, нет оснований в этом сомневаться), вряд ли мы когда-нибудь узнаем истинный смысл переживаемых нами событий: очень уж издалека и исподволь история подбирается к своим задачам. Корни нынешнего, беспрецедентного в новейшее время, насильственного разобщения наций могут уходить в столетнюю давность, тогда как их истинная цель может отстоять от нас еще на десятилетия: так, для того, чтобы у нас появился Пушкин, понадобилась череда межплеменных войн в средневековом Камеруне, без которых бедняжка Ибрагим не попал бы в плен к сребролюбивым туркам. Отчего-то кажется, что на острие подлинной задачи - чье-то подстроенное свидание (ну или, напротив, невстреча - чтоб не дать явиться в мир новому Аттиле), хотя по декорациям это, конечно, больше похоже на Божий гнев: вроде песьих мух. (И если мироздание таким образом намекает на что-то, то не хотелось бы, чтобы оно выразилось прямо). Вчера я был вынужденно молчаливым свидетелем на дистанционном филологическом семинаре: не потому безмолвным, что меня забанили, а из-за отсутствия в собственном обиходе камеры и микрофона - как-то они раньше не надобились. Говорили о Мандельштаме, о Ветхом Завете, о Содоме и Гоморре. "Хм", - подумал я, но развить тему, благодаря функциональной немоте, не мог. Между тем, сам этот маленький фрагмент удивительно психологичен (Быт. 19: 1 - 23), это какая-то вереница ситуативных гипербол, сплошной "надрыв на свежем воздухе": несчастный Лот, которого атакует местная шпана и который готов на все, чтобы не осрамиться перед гостями, затем неожиданное преображение визитеров и совершенно феноменальная кода: ангелы, проговорив свое, отступают в сторону; кругом мыкаются внезапно ослепшие содомляне, Лот спешно собирает вещи со словами "мужики, уходим" - но будущим зятьям его показалось, что он шутит. Вообще как-то, кажется, несерьезно принято было в семье к нему относиться. А зря. Соляной столб до сих пор там стоит. ( Collapse )

Окончание. Начало - здесь. ( Collapse )