Весь июнь я был занят очередным гигантским именным указателем: больше шести тысяч лиц - по сути, население небольшого города, - так что почти ни на что другое времени не оставалось. Лишь несколько раз за месяц, освободившись из плотных его объятий (как и всякая монотонная работа, составление именника обладает способностью погружать человека в подобие анабиоза) я выезжал на небольшие велосипедные тренировки по 50-70 км., после чего с покорным облегчением возвращался к своему историческому рукоделью. С этим однородным фоном приятно контрастируют две яркие прогулки: один пеший поход и одна поездка на двух колесах. ( Collapse )
Оглядывая мысленным взором окрестности в поисках мест, куда бы при случае можно было поехать на велосипеде, я давно засматривался на Ольявидово, большой поселок (а по европейским меркам маленький городок) в Дмитровском районе. Если пытаться задним числом реконструировать истоки его привлекательности для меня, думаю, что были они сугубо фонетическими: в нем явно слышалась олива (за которой вставали уже и пышные тени Ольвии), а заодно обещался и вид (вероятно, прелестный), тавтологически явленный въяве. Прежде меня останавливало отсутствие вблизи какой бы то ни было железной дороги: по возможности я предпочитаю маршруты, с которых при вывертах погоды или собственной внезапной усталости легко сойти, сев на электричку. Московская область изрезана маршрутами местных поездов что твоя Германия, но именно этот северо-западный край ими как назло беден. От нашей деревни по навигатору выходило туда чуть более пятидесяти километров - и обратно, как говорит лирический герой Довлатова, примерно столько же: вполне терпимо. Конечно, начинать сезон со стокилометрового пробега в принципе не благословляется, но получилось так, что я сезон и не закрывал: поздней осенью я катался в Швейцарии, зимой в Израиле, а все остальное время тренировался на велостанке, так что это обстоятельство меня никак не смущало. Напротив, карантин, введенный в Москве и Подмосковье, я без крайней нужды старался не нарушать - но 27 мая пропуска в Московской области были отменены. Несколько часов спустя, около семи утра следующего дня, я отправился в путь. ( Collapse )
Прошлогодняя публикация воспоминаний Виктора Ивановича Мозалевского (1889 - 1970)1 сместила баланс его наследия: из тех сочинений, что сам он перечислял в одном из автобиографических писем2, теперь напечатаны практически все. Остались несколько рассказов (например, пришедшийся бы удивительно ко времени "Покоренный ферофаг" - про злодейский микроб, пожирающий металлы: "человечество от ферофага спасает гений и наука"3), одна пьеса и - увы - некоторое количество произведений, от которых не уцелело и следа, за исключением единственного упоминания. Особенно огорчительна утрата целого ряда поэтических текстов: вопреки естественному ходу вещей, войдя в литературу прозаиком, Мозалевский обратился к стихам лишь на исходе четвертого десятка: в его автобиблиографии значится поэма "Елка" (1937, 1944), поэма "Братья" и книга стихотворений, законченная в первый военный год. Все эти опыты до наших дней не дошли (либо пока не обнаружены): сохранились лишь два образца подобного рода - поэма "Девятнадцатый" и печатаемые ниже "Атомные взрывы". ( Collapse )
Не только Божьи, но и филологические мельницы мелют чрезвычайно медленно (хотя и неотвратимо): к исходу пятой доли двадцать первого века у нас по-прежнему есть совсем немного авторов, чья эдиционная судьба не вызывает ни опасений, ни нареканий. Большая часть наличествующих полных собраний сочинений русских авторов была выпущена еще при советской власти (которая, благодаря особенному устройству своего внутреннего мира, денег на текстологию не жалела). За последние тридцать лет закончено образцовое ПСС Волошина, слегка продвинулось дело с собранием Блока, мы с коллегами сделали первый том собрания сочинений Вяч. Иванова; практически завершена публикация стихотворного наследия Сологуба - и т.п. - но, в общем, не только внукам ныне действующих текстологов, но, пожалуй, и их праправнукам дело еще найдется - и это при условии, что, как кажется сейчас, большая литература на русском языке в принципе завершилась. ( Collapse )
Даже если считать устройство мира разумным (а у нас, в принципе, нет оснований в этом сомневаться), вряд ли мы когда-нибудь узнаем истинный смысл переживаемых нами событий: очень уж издалека и исподволь история подбирается к своим задачам. Корни нынешнего, беспрецедентного в новейшее время, насильственного разобщения наций могут уходить в столетнюю давность, тогда как их истинная цель может отстоять от нас еще на десятилетия: так, для того, чтобы у нас появился Пушкин, понадобилась череда межплеменных войн в средневековом Камеруне, без которых бедняжка Ибрагим не попал бы в плен к сребролюбивым туркам. Отчего-то кажется, что на острие подлинной задачи - чье-то подстроенное свидание (ну или, напротив, невстреча - чтоб не дать явиться в мир новому Аттиле), хотя по декорациям это, конечно, больше похоже на Божий гнев: вроде песьих мух. (И если мироздание таким образом намекает на что-то, то не хотелось бы, чтобы оно выразилось прямо). Вчера я был вынужденно молчаливым свидетелем на дистанционном филологическом семинаре: не потому безмолвным, что меня забанили, а из-за отсутствия в собственном обиходе камеры и микрофона - как-то они раньше не надобились. Говорили о Мандельштаме, о Ветхом Завете, о Содоме и Гоморре. "Хм", - подумал я, но развить тему, благодаря функциональной немоте, не мог. Между тем, сам этот маленький фрагмент удивительно психологичен (Быт. 19: 1 - 23), это какая-то вереница ситуативных гипербол, сплошной "надрыв на свежем воздухе": несчастный Лот, которого атакует местная шпана и который готов на все, чтобы не осрамиться перед гостями, затем неожиданное преображение визитеров и совершенно феноменальная кода: ангелы, проговорив свое, отступают в сторону; кругом мыкаются внезапно ослепшие содомляне, Лот спешно собирает вещи со словами "мужики, уходим" - но будущим зятьям его показалось, что он шутит. Вообще как-то, кажется, несерьезно принято было в семье к нему относиться. А зря. Соляной столб до сих пор там стоит. ( Collapse )
В начале 1920-х годов в Петрограде происходило очередное заседание, посвященное бедственному положению литераторов. Слово взял Сологуб, обладавший таким устоявшимся магнетизмом (сказывались, конечно, и четверть века педагогической работы), что речи его обычно не пропускали. "Сологуб оглядел всех вместе с ним заседавших, и взгляд его остановился на Марии Михайловне Шкапской, сидевшей неподалеку от него в летнем платье без рукавов. Сологуб сказал: "Да, это верно, многие очень нуждаются. Да вот, например, Мария Михайловна. Она ходит в платье без рукавов. Не на что купить рукава. И так у многих...""1. Эта типичная сологубовская шуточка очень подходит не столько к самой Шкапской, сколько к нашим представлениям о ней: несмотря на скопленный массив сведений, отзывов, собственных текстов и архивных материалов ее не то что внутренняя жизнь (не будем самонадеянны), но даже и формальный контур биографии остаются неуловимыми настолько, будто мы позавчера услышали ее имя. Ее поэтическая - ну не деятельность же! - судьба - продлилась фактически менее пяти лет, как, например, у Китса: дебютная книга в 1921-м году, закатная - в 1925-м (потом только детские и проза). Слава ее, мгновенно расцветшая, была удивительна даже по меркам щедрого на авансы времени: писалось обычно через запятую - "В них <стихах Инбер> нет силы и глубины, - подчас страшной, - какой достигают, напр., Ахматова, Шкапская"2, "Из современных поэтов чаще покупают произведения А. Ахматовой ("Четки"), М. Цветаевой и М. Шкапской"3 etc. ( Collapse )
Походы в Израиле, как и любой другой стране, имеют свою особенную специфику. Здесь, как мне показалось, из-за компактной застройки не слишком часто предоставляется возможность, наскучив умственной работой за столом, просто выйти из дома и прогуляться километров 5-7 по окрестностям. Для нас, привыкших каждый день проходить не меньше пяти километров, это, конечно, чувствительно – но в Нетании, по счастью, есть безоговорочно приятный маршрут вдоль кромки моря. Поскольку берег здесь весьма обрывистый, нужно сначала добрести до ближайшей лестницы, зато потом можно спокойно шагать по пустынному в это время пляжу: кроме случаев, когда ветер разгуляется и волны начнут добивать прямо до отвесной стены. ( Collapse )
4. Вокруг Тивериадского озера. 61 км. Набор 480 м. Трек.
Местные велосипедисты (чьи форумы и нравы я внимательно изучал накануне поездки) часто практикуют такой экзотический для нас метод: заброска на машине с велосипедом к точке старта, затем полноценный круговой трек - и обратная поездка за рулем. Действительно, наблюдения в поле показали, что обычай этот вполне распространен: поневоле внимательный ко всему, что касается велосипедной жизни, я не раз замечал на парковках скопление автомобилей, явно ждущих своих временно двухколесных седоков - и даже был свидетелем умилительной сцены: юная леди приветливо открывала заднюю дверь универсала, покуда ее затянутый в форменную лайкру спутник горделиво гарцевал вокруг на своем шоссейнике. Именно этим гибридным (как говорят модные политологи) способом я решил воспользоваться, чтобы объехать Галилейское море: один из самых популярных местных велосипедных маршрутов. В круговом путешествии вокруг всякого в меру крупного водоема есть особенная архаическая доблесть, а здесь к этому прибавлялись еще валящие с ног исторические коннотации места. Поэтому одним весьма хмурым утром я засунул велосипед в тесный багажник прокатной "KIA" (кошмарнейшая, надо сказать, из машин, созданных человеком), после чего мы с моей спутницей отправились в город Тверия. Там я приткнул машину на паркинг поживописнее, выпростал байк, переоделся в спортивное, включил запись трека и поехал. Поскольку маршрут был асфальтовый, круговой и очевидный, то останавливался я совсем немного - оттого и фотографий получилось совсем чуть-чуть. ( Collapse )
