Еще в начале этого года, когда не вполне было понятно, насколько своеобразным он может получиться, я решил попробовать проехать на велосипеде за двенадцать месяцев четыре тысячи километров. Естественно, для любителя (не говоря уже про профессионала) это довольно скромная дистанция. Бывают люди, которые проезжают столько за месяц, а то и меньше - но, во-первых, я живу в местности с оригинальным климатом, а, во-вторых, занят не только велосипедом (хотя оба обстоятельства - по крайней мере, на время - не прочь бы переменить).
Примерно девяносто пять лет назад, 1 декабря 1925 года, Юрий Николаевич Тынянов в день, предшествующий выходу его дебютного романа, сделал запись в знаменитой "Чукоккале":
"Сижу, бледнея, над экспромтом, И даже рифм не подыскать. Перед потомками потом там За все придется отвечать
(Накануне рождения "Кюхли" - поэтому так плохо)".
Тыняновская довольно прихотливая эмоция ныне мне очень близка и понятна, поскольку как раз сегодня маленькие юркие машины развозят по складам книжных магазинов тираж моего романа, вышедшего вчера в "Издательстве Ивана Лимбаха". ( Collapse )
О фуистах писалось мало. В 2003 году их краткую историю изложил на двух страницах своего монументального труда А. В. Крусанов1; спустя еще два года она была пересказана в профильном сборнике под грифом ИМЛИ2. В качестве объекта книжного собирательства продукцию фуистов впервые в новейшее время описал высокочтимый В. Э. Молодяков, демонстрируя свой экземпляр сборника "Мозговой ражжиж" (ныне он находится в моем собрании и представлен ниже) 3. Им же совершенно справедливо опознан один из фуистов - Борис Перелешин, будущий фельетонист "Гудка". Несколько десятков предшествующих упоминаний, протянувшихся между 1923 (когда были изданы их последние сборники) и 2000-ми годами сводятся к простому перечислению эфемерных литературных движений первых послереволюционных лет - иногда с приличествующим случаю советским пафосом, а иногда и без оного. Последние годы добавили к ней несколько неярких, но существенных деталей. ( Collapse )
М. П. Малишевский. Полнолуние осени. М., 2020 Благодаря компьютеру и телефону стало гораздо проще припоминать даты. Десятого декабря 2012 года около часа дня я пришел в Дом Пашкова, где расположен читальный зал отдела рукописей Российской государственной библиотеки. В 13:09 я создал новый файл и назвал его: Малишевский М. Стихотворения - ИНР. (Последнее сокращение означало, что архивная папка была мною заказана из фонда Ивана Никаноровича Розанова, ученого и коллекционера). Фамилия Малишевского была мне известна - я помнил книгу "Метротоника" с оригинальной стиховедческой теорией, но лирических сочинений его мне не попадалось. Я перевернул картонную обложку, расписался (первым) в листе использования и прочитал следующее: ( Collapse )
Николай Алексеевич был одним из первых настоящих ученых, которых я увидел в жизни. Это был 1989 (кажется) год, когда профессиональный филолог неожиданно оказался нарасхват - журналы и издательства наперебой печатали только что разрешенную литературу, что по странной романтичности эпохи сделалось делом государственной важности. Роль ключаря при сокровищнице только добавляла внушительности его и без того впечатляющему облику, сильно, кстати, на первый взгляд контрастирующему с изящной речью и филигранной тонкости текстами. Последние я уже неплохо знал: напечатанная годом раньше статья про Ходасевича (которая стала предисловием к волюму "Библиотеки поэта") была, вероятно, не для одного меня чем-то вроде филологического откровения: вот так можно и должно писать о поэзии. Но личное знакомство добавило к этому и без того многомерному тексту новые координаты: как если бы выяснилось, что Илья Муромец в свободное от подвигов время пишет венки сонетов. ( Collapse )
Сборник 1908 года - вершина поэтического творчества Федора Сологуба и одновременно - одна из центральных книг русского модернизма в целом. Поскольку мое собирательство, как я уже писал, началось именно с прижизненных книг Сологуба, я всегда с большим вниманием относился к попадавшимся мне экземплярам "Пламенного круга", каковых в результате у меня скопилось четыре: каждый по-своему замечательный. Но прежде, чем перейти к их описанию, придется поневоле погрузиться в историю этой книги, тем более, что несколько силовых линий эпохи переплелись в ней самым необыкновенным образом. Фактическая ее часть с обычным блеском изложена высокочтимой М. М. Павловой1; я же добавлю несколько малозначительных деталей (в основном книговедческого свойства) и один небольшой архивный комплекс. ( Collapse )
Путевые заметки - здесь и здесь. Предыдущие иллюстрации тут и там. Рассказ Ишмаэля (i_shmael) - здесь. А впереди, между прочим, еще окончание фотографий из августовской северной поездки. ( Collapse )
Осенью 1924 года был напечатан небольшой альманах, в котором приняли участие Андрей Белый, Валерий Брюсов, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Марина Цветаева и другие, менее титулованные поэты; всего двадцать авторов. Вклады их разнились по объему - так, Пастернак дал два стихотворения, остальные в основном по одному. В самом этом издании не было ничего странного: эпоха, в таинственном согласии со временем столетней давности, переживала расцвет альманахов, так что их выходили десятки и сотни. Необычным было место издания: сборник был напечатан в Великом Устюге, в Губернской типографии. Титульный лист его выглядел немного непривычно: в центре было набрано "Сборник стихов. 1924 г."; в надзаголовке: "Московские поэты". ( Collapse )
Один из первых запомнившихся мне умственных парадоксов, касающихся разницы между наукой и творчеством, был произнесен моею матерью, когда мне было лет семь или восемь: как положено в этом возрасте, я был страшно охоч до всякой живности и твердо знал, что биография моя будет связана с зоологией, а точнее даже с систематикой. Мама мягко усомнилась в том, что это есть единственно возможное предназначение каждого думающего человека (как мне тогда казалось). Я с жаром возражал. «Видишь ли», - сказала она, - «если один ученый не откроет новый вид лягушки, то это рано или поздно сделает другой. А если бы Пушкин не написал «Медного всадника», его бы никто и никогда не написал». Крыть мне было нечем (да и что тут возразишь), но этот силлогизм дал мне на будущее не Бог весть какой тонкий, но все-таки работающий инструмент для определения целесообразности усилий: подступая к какой-нибудь новой задаче или даже, скорее, решая, стоит ли за нее браться, я всегда прикидываю, лягушка это будет или «Медный всадник», то есть, если я откажусь, займутся ли этим героем, делом или текстом в обозримом будущем другие. ( Collapse )
( Collapse )
